— 82 —
Вот какими сведениями о гомеопатии обогащаются молодые люди, готовящиеся быть врачами. И хорошо еще, если между ними найдутся такие, которые приучили свою мысль к самостоятельной работе, они не остановятся на словах профессора, но зададут себе вопросы: «Неужели такое учение способно держаться около столетия и привлекать к себе врачей, в свое время не менее нас учившихся и во всяком случае более нас опытных? Не странно ли, что несмотря на многочисленные попытки господствующей школы доказать ложность ганеманова учения, ни один из гомеопатов не убеждается в заблуждении и не обращается на прежний путь? Мало того: с каждым годом являются новые адепты этого учения — откуда же эта жизненность в нем, если оно заблуждение?». Уже одни такие вопросы могут повлечь любознательный ум к сомнению и к поверке слышанного в аудитории, но много ли таких? Бóльшая часть готовы клясться словами учителя, что гомеопатия нелепость, и им верят, верят до поры до времени, пока горький опыт не приведет к иному убежденью. Но время и успехи разума берут свое. Истина пробивается и озаряет тех, которые под влиянием мелких житейских нужд не погрязли еще в тине эгоизма и не утратили достоинства своего высокого призвания. Такие врачи, разочаровавшись в могуществе господствующей терапии, убедившись в ее бессилии, теряют веру в медицину и бросают практику, но гомеопатия примиряет их с врачебным искусством. Так было с Далем, так было в шестидесятых годах с одним врачом, о переходе которого в гомеопатическую школу мы уже говорили. Любопытен и поучителен рассказ его о случившейся с ним перемене.
Занимая около 20 лет место домашнего врача у одного богатого помещика, д-р Л*** материально был обеспечен. «Дела у меня было много, — рассказывает он, — худо ли, хорошо ли оно шло — нареканиям я не подвергался. Был подчас только недоволен я сам. Между товарищами по ремеслу была у меня поддержка и приятели. На консультациях и знаменитости не обижали. Лечил я lege artis, по правилам науки. Одни больные выздоравливали, не знаю отчего, другие умирали по воле Божьей, на законном основании. К особенно сильным угрызениям совести повода не было. Умирают же ведь и у знаменитостей, у козырных тузов науки. А в тесном кружке коллег если и случалось слышать нечаянно признания в бессилии нашей науки и шаткости ее оснований, то в этом ведь ни я, ни коллеги неповинны. Случалось нам, конечно, рассуждать, что при нынешнем состоянии науки мы в сущности не можем и не должны лечить; что весь ученый медицинский мир должен только работать над изысканиями, копить материалы и на это посвятить всю свою жизнь для будущих поколений. Когда будет материалов достаточно, тогда и медицина построится новая, вполне рациональная. А на неосторожный вопрос, почему мы беремся лечить, когда признаем такой принцип, естественно следовал печальный ответ: «Мы врачи и потому обязаны лечить, помогать чем можем и как умеем, по средствам науки, да и средства к существованию наконец заставляют нас — что ж прикажете делать?».
Казалось бы, Л*** можно было и успокоиться на этих рассуждениях, что мы сплошь и рядом и видим на лицах его профессии, но его не переставали тревожить сомнения, ближайший источник которых он находил в одном из своих пациентов. «Больной этот, — продолжает Л***, — 16-летний сын помещика, у которого я жил, давно уже составлял для меня мучительный повод к сомнениям и волнениям, одну из главных причин сознания в своем бессилии и в полном ничтожестве медицины там, где дело идет о побеждении действительно серьезной и разрушительной болезни. Невозможность не только предотвратить, но даже приостановить, задержать такое разрушение ежедневно вызывала в душе моей глубокое нравственное страдание. Не раз я задумывал совершенно бросить свое опостылевшее ремесло. В августе 1867 года я сопровождал своего больного за границу для консультации и выбора местопребывания на зиму. В Берлине и Париже нам указали По. Здесь я имел счастье познакомиться с известным нашим собратом доктором Беком1, домашним врачом г-жи Н. Человек этот, большой учености и высокого ума, в наших ежедневных беседах всегда горячо защищал медицину и фактически доказывал ее могущество. Слушая его, я недоверчиво улыбался, и так как мои возражения касательно гомеопатического лечения, признаюсь, были совершенно неосновательны вследствие полного моего незнания гомеопатии, то доктор Бек в один прекрасный вечер сказал мне следующее:
«Наш спор кончен и с нынешнего дня я не буду с вами говорить ни слова о предмете, которого вы совершенно не понимаете. Какое вы имеете право спорить о вещах, которые для вас совершенно темны? Согласитесь, что это будет нелогично. Представьте себе, что вы отличный астроном и рассказываете мне ясные и доказанные наукой истины о законах движения небесных светил. Я же, положим, в этом деле совершенный профан, об этом предмете ничего не читал, а только слыхал от таких же профанов как и я, что есть смешные люди, уверяющие, что Земля кружится вокруг Солнца — вещь немыслимая по моему мнению, и проч. Вы же, как ученый-астроном, скажите мне, найдете ли мои возражения заслуживающими внимания и опровержения, особенно когда я вам покажу, что вовсе не желаю вникнуть, чтобы понимать вас?».
Я отвечал, что напротив, очень желал бы теперь и убедиться.
— Хорошо, — продолжал он, — значит, вы придерживаетесь
———————————————————————————
1 Тем самым, которым написал один из вышеприведенных ответов на «Программу» докторов Козлова и Здекауера.
правила Фомы: не поверю, пока не вложу перста — это недурно; я вам делаю уступку следующего рода: приходите ко мне каждое утро в 8 часов, чтобы видеть моих больных и способ лечения. Уверяю вас, что вы опять полюбите медицину, но только с большей верой и силой, чем вы любили ее прежде. Согласны ли вы на мое предложение?».
На другой день в 8 часов утра я был в его кабинете и вот что увидел: девочка 10 лет, золотушная, слабого телосложения, страдала глазами. Веки были запухшие, глаза закрытые; обильное слезотечение, залипание гноем. При насильственном открывании глаз — сильнейшая светобоязнь; соединительная оболочка рыхлая, распухшая и налитая кровью, зрачок чистый и роговая оболочка еще не изъязвлена, лихорадочное состояние незначительно, но довольно сильная головная боль в лобной части над глазами. Болезнь продолжалась, как объяснила мать, уже шесть дней.
Доктор Бек обратился ко мне с следующим вопросом: не правда ли, сильнейшее воспаление и, по-вашему, следует употребить энергический, антифлогистический метод лечения безотлагательно; мушки на затылок, пиявки за уши прежде всего, а там отвлечение на кишечный канал посредством слабительных; далее — примочку на глаза, может быть вдувание каломеля, а может еще и внутрь каломель, чтобы только спасти зрение больной?».
Я отвечал утвердительно.
— Ну вот видите, мой дорогой спорщик, в чем дело: мы обойдемся совершенно без такого энергического лечения. Находите ли вы какое-либо сходство опухших век с опухолью, которая бывает после ужаления пчелы?».
Я согласился, потому что сходство опухолей было несомненное.
Он продолжал: «На том основании, что ужаление пчелы производит подобную опухоль, как вы видите в данном случае, я даю Apis — это пчелиный яд». С этими словами он положил больной на язык две крупинки величиной в маковое зерно и продолжал: «Вечером я дам еще две крупинки, а завтра увидим, что будет».
С этим он отправил девочку. Я в недоумении схватил его за руку и сказал: «Ради Бога, доктор, дайте хоть свинцовую примочку. Ведь согласитесь, что сегодня или завтра больной угрожает потеря зрения».
Он улыбнулся и ответил: «Посмотрим завтра».
Я только пожал плечами, а в душе подумал: варвар, душегубец, и неохотно остался, чтобы видеть других больных, по осмотре которых и видя лечение остался крайне недоволен. Мне вспоминалось все, что я прежде слыхивал о гомеопатическом шарлатанстве и проч. Однако, дождавшись утра, я отправился к доктору Беку с чувством довольно враждебным.
Но вчерашняя девочка меня поразила: опухоль век уменьшилась наполовину, головной боли и лихорадочного состояния вовсе не было, слезотечение значительно уменьшилось, веки открывались гораздо свободнее, светобоязнь незначительная, соединительная оболочка глаз менее красна, менее опухшая. По словам девочки, глаза утром не слипались и нагноения сегодня не было.
Доктор Бек спросил меня с свойственной ему приятной улыбкой: «Находите ли вы необходимым сегодня употребить свинцовую примочку?».
Я только развел руками и сказал: «Решительно ничего не понимаю в этом деле и крайне изумляюсь».
— Но, по-вашему, как вы находите сегодня глаза больной?, — спросил д-р Бек.
— Значительно лучше.
— Значит, лекарство наше выбрано хорошо и мы не имеем права переменять его, так как видим, что оно действует.
С этим он положил опять на язык больной девочки две крупинки и, обратившись ко мне, сказал: «Я опять даю Apis и вечером дам такой же прием».
Посещая д-ра Бека ежедневно и следя особенно за глазами девочки, я с изумлением видел быстрое поправление. Наконец, на пятый день лечения увидел ее с совершенно чистыми и здоровыми глазами, и д-р Бек отпустил ее без всяких лекарств.
Не буду здесь распространяться о других больных, виденных тогда и впоследствии во все время пребывания моего в По. Довольно того, что я начинал понимать громадное значение и неоцененные преимущества гомеопатического лечения; я снова мирился с медициной.
Я стал читать данные мне д-ром Беком книги и журналы гомеопатические и в продолжение двух лет так много видел у своего учителя, что мог уже и сам приняться за практические опыты. В этом изучении мне с каждым днем открывался новый мир идей, совершенно новое и ясное понимание происхождения и развития болезней, новое понимание возможности лечить».
Вот путь, который приводит врачей старой школы к гомеопатии — путь опыта, на который, к сожалению, попадают совершенно случайно. Однако же благоразумно ли и справедливо ли в такой науке, как медицина, опыт ставить в зависимость от случая?
Но чего же мы хотим, спросят нас. Разве не было опытов, возобновлявшихся почти каждое десятилетие? Мы хотим свободного преподавания медицины и свободных опытов; мы хотим, чтобы молодое поколение врачей знакомилось с великой идеей Ганемана и новой терапией не по лекциям гг. Ч-х, но по положениям, выработанным совершенной гомеопатической наукой; мы хотим опытов не скороспешных, не для вида только, а многолетных и свободных, доступных лишь наблюдениям противников гомеопатии, но без всякого с их стороны административного вмешательства; мы хотим, чтобы гомеопатия имела кафедру и клинику, как имеет их и аллопатическая медицина. Вот наше желание.
Если учение новой медицины построено на песке, если в основании его ложь и заблуждение, то будучи подвергнуто публичному обсуждению и публичной поверке на опыте, оно падет, как пали в свое время и другие прославленные учения, вышедшие из недр аллопатической школы.