— 39 —

Скептицизм в науке вещь преполезная. Серьезный ученый, осторожно и недоверчиво приступающей к рассмотрению всякого нового факта и нового открытия, избегающий всякого увлечения и самообольщения, заслуживает глубокого уважения. Такой скептицизм составляет самую сильную пружину, двигающую науку по прямому пути и в то же время удерживающую ее в пределах положительного и рационального. Он служит к охранению науки от наплыва незрелых, невыработанных идей и недостаточно исследованных фактов. Он в особенности должен быть свойствен академиям, факультетам и ученым обществам, по преимуществу предназначенным к тому, чтобы разработывая, сохранять науку. Отсюда привязанность к преданиям и утвержденным авторитетам, отсюда вообще консервативный дух этих корпораций и трудность, медленность, с какими у них принимаются новые идеи и новые открытия. Академии должны быть такими, иначе науке грозило бы распадение от слишком легко развивающейся страсти к нововведениям и от слишком бойких наездов тщеславных мечтателей. Всякий, у кого в голове зашевелилась своя непереваренная фантазия, явился бы с претензией на титул преобразователя, и наука вконец запуталась бы в противоречиях. Очевидно, что осмотрительность, осторожность и недоверчивость необходимы для пользы самой науки. Если недоверчивость порождает предубеждение, иногда довольно сильное и вредящее успеху хорошей идеи и действительно полезному открытию, как это к сожалению не раз уже случалось в истории науки, то оно объясняется неизбежным влиянием различных весьма естественных человеческих страстей. На первом плане здесь эгоизм, самолюбие, самосохранение, пристрастие к своим личным, издавна уже усвоенным понятиям, а затем даже личные положения, личные отношения и разные тоже человеческие страсти, помельче. В числе этих второстепенных мелких есть и одна крупная… страсть-не страсть, а тоже общечеловеческое и притом весьма консервативного характера. Это, с позволения сказать, лень. Она защищается чуть ли не отчаяннее всех прочих. И чем круче поворот, которым угрожает новая идея, чем радикальнее предстоящее преобразование, тем сильнее, разумеется, разжигаются страсти и тем упорнее сопротивление.

Такое сопротивление выпало на долю гомеопатии именно потому, что она захватила известную отрасль науки под самые корни. Если б толчoк был не так силен, ему легче поддались бы. Если бы втиралась исподоволь, она давно бы может быть втерлась. Но кто знает, сколько бы обрывков пришлось тогда оставить на пути, а ей ради собственной и общей пользы нельзя было подвергаться такому риску, следовало прежде всего сохранить свою целость. Очень может быть, что занимай Ганеман до своего открытия какую-нибудь видную кафедру или кресло в академии, его идеи при поддержке приятелей-собратов имели бы более легкий доступ в святилище. Но тогда неизбежны были бы и разные уступки, которыми вообще на свете добывается всякий быстрый успех, и едва ли гомеопатия тогда была бы здоровее. Напротив, упорное сопротивление было ей полезно: она развилась самостоятельнее и созрела в борьбе.

Не раз Ганеману при жизни и по смерти были сделаны более или менее язвительные упреки за то, что он пустил свою идею в народ, выразив ее живым, общепонятным и всякому доступным словом, и тем «профанировал» науку, вместо того, чтобы, как приличествовало истому жрецу Эскулапа, принести жертву на алтарь науки сообразно древним преданиям, писать на языке мертвом и печатать в журналах неудобочитаемых, под эпиграфом «Odi рrofanum vulgus et arceo». Упреки не совершенно справедливые: первое свое сочинение о гомеопатии Ганеман написал на латинском языке1, но скоро догадался, что этим путем совершенно новая живая мысль слишком медленно, а может быть и вовсе не проникнет куда для общей пользы нужно. Он предвидел, что с одной стороны, учение его не уцелеет от уступок, которые потребуются; с другой, необходимо не только убедить и склонить в свою пользу врачей, но приготовить и массу публики к перевороту в понятиях о врачебных средствах. Оказалось, что публика, несмотря на двадцативековую привычку, развитую под влиянием внушений, оказалась менее предубежденной в пользу древних преданий, и не имея достаточных поводов охранять их, скорее и легче ученых усвоила ясную и общепонятную новую истину, в которой увидела свою пользу. Переворот идей вдруг сделался популярным, стал развиваться преимущественно через посредство профанов и тем еще усилил сопротивление факультетов. Мы уже заметили, чем все это было полезно. Истина, усвоенная массой, уже не может быть ни затеряна, ни заглушена, как это было прежде, когда она пробивалась противoположным путем, начиная с тесного круга ученых по ремеслу. Не говоря уже о вскользь промелькнувших заметках врачей разных времен о гомеопатическом свойстве лекарств, ни о пропущенном без внимания мнении самого Иппократа на этот счет, вспомним только об участи, постигшей парацельсов специфизм. Парацельс может почитаться предшественником Ганемана, но он был забыт, прославлен обманщиком и шарлатаном на три столетия именно потому, что масса профанов ничего положительного не знала об его идеях, и посвященным легко было, сообразно своим видам и страстям, не уразумевши, исказить и затереть их.

Следовательно, для пользы общей так нужно, так хорошо было, что гомеопатия прошла именно этим новым, а не старым путем науки. Притом дух времени подвел еще одно весьма важное обстоятельство: понятие о науке вообще очень изменилось против старого, средневекового. Наука для науки отвергнута. Она из замкнутого неприступного святилища вышла в народ и оценивается уже по мере своего служения общей пользе. Она сама старается сделаться популярной, общедоступной, и для этого принуждена была, отбросив свои прежние условия и полутаинственные формы, заговорить общепонятным языком. Нынче ни для кого уже не подлежит сомнению, что наука только тогда достигает истинной своей цели, становится полезной, когда умеет быть общепонятной. Впрочем это понятие принадлежит не исключительно новому времени. В нем скорее выражается возврат к древности. Вот, например, что говорит Иппократ: «Желающий рассуждать о врачебном искусстве должен в особенности стараться говорить вещи понятные простым людям, потому что рассуждения и изыскания врача имеют предметом болезни, которыми может страдать всякий».